взыскательна любовь к отеческим гробам
и что ни речь центон но разбивает лед
и речь земли течет ала сладка из ран
четвертая хрипит но к сроку призовет
кому как в горле кость кому как весть спасен
ничто не устоит но всяк укрыт крылом
они поют огонь а слышится любить
и отступленья нет поскольку всюду дом ©
Малфуриону кажется - черная отрава, которой была напоена черная стрела, все еще бежит по венам, медленно, но верно заменяя собой кровь, и - нет, не убивая, нет - лишая всякой надежды. Белые стены города людей становятся серыми, будто присыпанными пеплом, выцветают сине-золотые знамена, бледными и размытыми, будто проступающими из-под вечного льда, становятся живые лица. И от этого морока не удается избавиться, “и не удастся, пока...” - будто бы шепчет чужой, незнакомый (знакомый?) голос на самой грани слуха, и в нем звучит шорох праха, стон горящих деревьев, свист стрел и звон клинков, глухое рычание саблезубов, поскрипывание корней, стискивающих еще живое тело. Он не знает, кому принадлежит (принадлежал?) этот голос - или знает, но не сознается самому себе.
Он смотрит за окно - на раскинувшийся внизу человеческий город, белый, и синий, и золотой. Живой. Настоящий. (Пока живой. Пока настоящий.) Он думает - сколько раз мы отступали, сколько раз мы теряли то, что нам дорого, или сами отдавали все во имя победы над самой гибелью мира, сколько… и ни разу - вот так. Никогда их народ не терял надежду - что бы ни происходило - и только сейчас они близки к тому, чтоб утратить ее навсегда.
А Тирандэ плачет. И он - впервые за долгие века - не знает, чем ее утешить. Любые слова кажутся пустыми и бессмысленными - против ее “Элуна отвернулась от нас”. Разве не она, Верховная Жрица, верила своей богине даже в самое черное, самое страшное время? В то время, которое - тогда - казалось им черным и страшным. Разве не вера вела ее вперед, не давая споткнуться, упасть, сломаться?
Луна не смотрит с неба - все затянуто низкими тучами. Над городом людей, давшим им убежище, ходит, ворчит близкая гроза. Кажется, протяни руку - и коснешься рваного (обгоревшего) края облака, дотронешься до серого (черного) дыма. И в этом темном предгрозовом мареве особенно верится в то, что Элуна отвернулась от нас. Здесь и сейчас - она оставила нас самим себе. Она не придет на помощь, она не взглянет на беды своих детей.
...и всякую надежду оставьте.
Горе - и ярость, и отчаяние - стискивают горло невидимой рукой. Он не знает, что делать. В который раз уже - он не знает, что делать? И почему-то именно эта мысль - неведомо, почему - очищает разум, заставляет незримую удавку на шее разомкнуться и исчезнуть. Он никогда не знал, что делать - но делал же. И он, и Тирандэ - никогда не знали, не были уверены - но делали.
Сделают и сейчас.
- Я всегда буду с тобой, - говорит он, обнимая Тирандэ еще крепче, будто бы кольцо его рук может уберечь ее от чего угодно. Не может, не может, и сам он не может быть тем заслоном, что никогда не рухнет - так что ж с того? - До самого конца мира и после него.
Он думает - кто-то другой, окажись он на его месте, нашел бы правильные слова. Он бы заговорил о победе, неизбежно следующей за поражением, он бы нашел, кого обвинить, он бы… Но нет, нет никого другого на его месте, есть только он сам - Верховный Друид Малфурион Ярость Бури, что не смог защитить свой дом и свой народ. Только-то и всего. Как в сотый, в тысячный раз - нет никого другого, того, кто был бы мудрее, сильнее или хотя бы удачливее. Значит, и действовать будет тот, кто есть.
Он снова бросает взгляд на низкие тучи - и чувствует, что гроза совсем близко.
- Это не твоя вина, - негромко говорит он и слышит, как вдалеке начинает рокотать гром. - Тогда уж - наша. Я с тобой. Всегда. Во всем. Не буду врать - я не знаю, отзывается ли тебе богиня, слышит ли она сейчас тебя - и всех, кто обращается к ней. Но я не могу, не хочу верить в то, что она оставила нас. Как бы там ни было, мы… еще не побеждены. Мы еще не сдались.
Потемневшее небо прорезает яростная, злая, белая молния. И гром ударяет так, что кажется - вздрагивает белый камень дворца, дрожат плиты. И наконец проливается дождь - бесконечной шумной стеной. Капли зло и звонко бьют по каменному подоконнику, рассыпаются в мелкую пыль.
Становится холодно.
- Боюсь, что тот, кто оставил меня в живых, - еще тише произносит он, уверенный - она, чье сердце сейчас бьется так, что заглушает и шум дождя, и раскаты грома, услышит, - еще пожалеет об этом.
Хорошо, что Тирандэ не поднимает глаз.
И не видит, как на короткий миг меняется его лицо.