тело — чужое. нет, не потому, что оно ему не принадлежит, нет — он с трудом, но узнает черты лица, мелькнувшие в случайном отражении, он смотрит на свои руки — и вспоминает их — до самого последнего тонкого шрама. только, кажется, раньше кожа не была такой сухой и серой — или была. или он просто неправильно помнит. нет, так не может быть. а тело — чужое. и глаза — чужие. светятся, мерцают голубоватым мертвым светом. но здесь — у всех — такие глаза. так — правильно? так — должно быть?

тело не слушается. он помнит — раньше было иначе. раньше — когда? когда… он отчаянно трет виски, пытаясь в темных ледяных пещерах своей — не своей? — памяти отыскать это самое “когда”. когда… когда никогда. может, этого и вовсе не было? он всегда был — таким? нет, нет, не так, неправильно. он чувствует себя слепым и глухим, он пытается действовать на ощупь — но тело почти ничего не чувствует. все — чужое. все — не свое.

что со мной? — думает он. где я? — думает он.

кто я? за-чем?

руки не помнят, как держать клинок. руки не помнят ничего — как ничего не помнит он сам. руки не слушаются. если сделать вот так — вспоминает он — вот так повернуть ладонь, потом вот так и вот так, чтоб она была похожа на… что? это называется “полет закатного дракондора” — вспоминает он, но не может сказать, что такое “дракондор” и что такое “закат”. он пытается повторить то, что всплывает в опустошенной памяти — и не может. рука будто заледенела, рука не гнется. он закрывает глаза — что-то неведомое в груди захлебывается криком от невыносимой боли. так не должно быть. так — есть.

мир становится черным и белым, мир скручивается по спирали, лица становятся размытыми пятнами. раньше было не так? или так? он всегда видел плывущие туманные круги вместо лиц? или?.. он не помнит, как не помнит того, что случилось до… до чего? до того, как он стал таким? а каким — кем — он был раньше? какими были те, кто окружает его сейчас? где они были — раньше? когда… когда никогда.

каждый раз он берет в руку заледеневший клинок, смотрит на него, не понимая — что делать? каждый раз он мучительно вспоминает — что это, зачем, к чему? тело — чужое. тело ничего не помнит. тело двигается невыносимо медленно и тяжело — раньше было не так. было какое-то — раньше? кто-то говорит — делай то и не делай этого. и он подчиняется, недоумевая — зачем? зачем — низачем. когда в предплечье врезается ледяная сталь, сминая и прорубая доспех — он почти ничего не чувствует. рану зашивают, рана заживает — или с ней происходит что-то еще, это неправильное слово, не так, не то — остается шрам, а потом сходит и он. наверное. он ни в чем не уверен — как не уверен и в том, на самом ли деле была эта рана. может быть, и не было ничего. сов-сем.

он становится аккуратнее — и быстрее — сам не понимая, почему. наверное, чужому телу не нравится получать раны. наверное, ему больно. жаль, что он сам этого не ощущает. ему бы хотелось. раньше он чувствовал. когда? когда никогда. тело по-прежнему не слушается — не слушается так, как должно бы. раньше оно было легким и гибким — сейчас оно будто смерзлось, каждое движение — медленное, будто вокруг не морозный воздух, а загустевающая от холода вода. каждое движение дается тя-же-ло. мед-лен-но. как же все — мед-лен-но.

вот и сейчас — он еле успевает уклониться от свистнувшей над ухом стали. еще немного — и летающий, крутящийся в воздухе клинок снес бы ему пол-головы. они такое могут, он видел. глупо было бы, да и не зашьешь, как руку или ногу. он выгибается назад, пропуская полет второго клинка, отбивает удар третьего, перекидывается, переворачивается через голову, встает на ноги, чтоб успеть увернуться от четвертого. стальные блики крутятся вокруг, не уставая, не останавливаясь ни на миг. раз, два, три. раз, два, три. падай, вставай, слу-шай-ся, проклятое бревно, слу-шай-ся. тело не устает, тело не сбавляет темп, ему не нужно переводить дыхание. раньше было иначе. раньше — когда? когда никогда.

тан-цуй. это называется — тан-цуй. это понимание настолько захватывает его, что он чуть было не пропускает следующий удар. вот как! так это называлось — раньше. он прикусывает губу — и ничего не чувствует, хоть и понимает, что будь он как раньше — будь он живой? — по подбородку уже текла бы кровь. зубы острые. у всех вокруг — такие. нет, не сейчас, тогда. раньше. ну, когда никогда. он стискивает рукоять меча двумя руками — и крутится на месте — знакомое, знакомое, как же это называется, этому-есть-имя — и сталь сталкивается со сталью с лязгом и звоном. один за другим зачарованные клинки падают на пол, звеня почти жалобно. он опускает меч. выпрямляется.

и чувствует взгляд своей смерти.

смерть смотрит на него — и в глазах плещется холодный мертвый свет далеких звезд. “смерть моя,” — думает он, сам не понимая, откуда знает это. ему почти радостно — узнать. во всей этой безумной круговерти смазанных, стертых лиц, в бесконечном кружении стальных клинков вокруг — вот так взять и узнать. “смерть моя, память моя, — беззвучно произносят его сухие губы. — посмотри на меня еще, может быть, я вспомню, кто я. или ты скажешь мне — кто я? кто знает меня лучше тебя, смерть моя?”

ему кажется, что мир вокруг замолчал. тишину не нарушает никто и ничто. тишина звенит между ними, как невидимая струна, натянутая до предела. он делает шаг вперед. ноги будто вспоминают что-то давно забытое, какое-то скользящее, легкое — привычное раньше — движение. раньше — когда? когда никогда. он замирает, медленно поворачивает правое запястье — ледяной клинок описывает круг, вспарывая густой воздух. он выбрасывает левую руку вперед, пальцы медленно, невыносимо медленно двигаются. глупый, ненужный сейчас — единственно возможный — манящий жест.

и он улыбается. в первый раз за долгое — вечность? — время. и улыбка эта — то ли для врага на поле боя, то ли для любовницы на ложе. губы не слушаются, губы — чужие тоже. но это неважно. это не имеет никакого значения.

“иди ко мне, смерть моя. помоги мне вспомнить.”

“память моя,” беззвучно произносит он, “память моя, скажи, кто я?” его взгляд — такой же мертвый, такой же ледяной, как и у остальных, это же так? это же правда так? — прикован к тому, кто двигается так обманчиво-тяжело, как обманчиво-медленно, неповоротливо, нес-пеш-но. он помнит. он уже видел — такое. он пытается понять — где, где же, что было вокруг, что было с ним самим, но не может. не отводя глаз, он смотрит на холодное сияние клинка в руке его смерти — и понимает: “этим он убил меня. так и было, я помню.” умирать — больно. но недолго. это он помнит тоже — то есть нет, нет, он вспоминает это только сейчас, и лицо его снова озаряется улыбкой — будто бы из-за ночных туч выходит слепая луна.

помнить — лучше, чем не. помнить — хорошо.

нет более ничего. нет более никого. его смерть останавливается напротив, и клинок в его руке горит обжигающим ледяным пламенем. он видит только это лицо, упрямо всплывающее в его потерянной памяти (острое, резкое, само — как серая сталь клинка, как серый камень), только эти нарочито-медленные движения (они говорят — я не опасен, ты легко справишься, смотри, какой я неповоротливый, иди же, все будет  п р о с т о  п о в е р ь  п р о с т о), только черный металл доспеха, только полыхающие голубым огнем руны на лезвии. клинок пробивает доспех очень быстро, так, что не успеваешь понять, заметить, и боль приходит только потом, а за ней — темнота, а потом — через бесконечные века, через черные тени кошмаров — возвращается тусклый свет. вот как это бывает. вот как это было. он — помнит. и он понимает — вернется и все остальное. под равнодушным взглядом его смерти — возвращается все. это так же правдиво, как то, что он не выйдет отсюда, рассыплется ледяными осколками, что лягут на насквозь промерзший пол. ничего не останется от него и от памяти его. но — разве — это — имеет — хоть — какое-то — значение? н и к а к о г о.

ничто не имеет значения — здесь, где двое стоят друг напротив друга и все медлят — ударить.

“верни мне память, смерть моя,” думает он, и клинок обманчиво-спокойно дремлет в его руке, “верни мне — меня.”

“один я не справлюсь.”

“скажи — мне — кто — я.”

“прошу тебя.”

его смерть молчит. он размыкает сухие губы, вдыхает — с усилием — колючий воздух, говорит:

— я тебя помню.

и вытягивается, поднимается на цыпочки, качнувшись — так покачивается вставшая на хвосте змея — перед тем, как броситься вперед. ледяной клинок рассыпает морозные искры. тело — с изумлением ощущает он — перестает быть чужим. оно слушается. он не рассчитывает, что первый удар будет успешным — он вообще ни на что не рассчитывает. зачарованная сталь лязгает о сталь, и этот звук — такой громкий, что кажется, что его слышит даже Король на высоком ледяном троне. а кто знает — может, и слышит? может быть, он здесь — и смотрит. он везде. все это знают.

удар — сильный. кому-то другому — хватило бы. но его смерть — как скала, и он выдерживает. остается только — соскользнуть вниз, перекатиться, вскочить на ноги, сжать рукоять меча еще крепче, так, что даже мертвые пальцы чувствуют боль.

“твоя очередь.”

вспоминать о том, что было — больно. вспоминать себя — больнее вдвойне. его память, истерзанная, измученная, опустошенная смертью и возвращением к не-жизни, все же милосердна — ему не под силу вспомнить все сразу. иначе, должно быть, у него в глазах потемнело бы, и он упал бы — и так проиграл. но он не хочет проигрывать смерти своей. достаточно и одного раза. дос-та-точ-но даже памяти о том.

он не обманывается — все только начинается. но мертвое тело не устает. мертвое тело способно двигаться сколько угодно — пока не… пока не — что? где его предел? неужели этот поединок может длиться — вечно? вечно они будут сходиться и расходиться, и вечно будут сталкиваться ледяные клинки, и будет так, пока мир не кончится. бес-ко-неч-но. или пока Король не прикажет им разойтись и прекратить этот… бой. этот танец. но пока Король молчал. то ли смотрел в другую сторону, то ли наоборот — хотел знать, чем дело кончится. силы ведь неравны, правда? понятно же, кто сдастся — правда?

на лицо его смерти ложится тень. легкая, чуть заметная резная тень, которой неоткуда взяться — здесь, в царстве тлена и льда. он знает — это отзвук былой памяти. когда-то — тысячи лет назад — так было. наверное. “кто ты, смерть моя? кто я, память моя? зачем мы — оба — здесь?”

его смерть принимает вызов. “наконец-то,” успевает подумать он за этот невозможно короткий и невыносимо длинный миг, “наконец-то.” будь он живым — этот удар отбросил бы его назад, как раз туда, откуда веет колючим холодом, ощутимым даже для них. и он умер бы еще раз. но он — уже — мертв. он понимает это, он дает этому имя — и ему становится весело. он отклоняется назад — но выдерживает удар, и не отступает. но даже мертвое тело не настолько сильно, чтобы удерживаться и дальше. его смерть — сильнее. еще немного, и он опрокинется назад, и тогда… что будет — тогда? что будет — после второй смерти? а после третьей? что?

“не знаешь, что делать, делай балансэ,” смеется он про себя, не зная, откуда это помнит. его смерть близко, так близко, что от него веет вечным холодом вечных льдов. он смотрит в глаза — такие же — в которых плещется яростный голубой огонь.

— кто я? - спрашивает он и знает, что никто более его не слышит, только тот, кто рядом, тот, с кем разделяют его скрещенные клинки. — кто я, смерть моя?

но ответа не ждет. зачарованная сталь срывается, скользит по стали чужого клинка и уходит вниз, освободившись, и сам он ныряет вниз — и вбок, под руку противника, будто это действительно танец, и один ведет, а второй следует. он разворачивается и — по какой-то всплывшей из глубин туманной памяти привычке — вскидывает левую руку, и будто ждет, что с пальцев сорвутся бело-розово-сиреневые стрелы.

ничего. не. происходит.

но клинок по-прежнему — в его руке, и тело не становится чужим, только будто горит изнутри, но это — совершенно — не страшно.

рунический меч описывает круг, и  острые ледяные иглы разлетаются веером осколков, рассыпаются, яростно вспыхивают перед тем, как исчезнуть навсегда. вероятно, это красиво. да, точно, “красиво” — так это называется. вероятно, на это можно завороженно смотреть — но нет, можно было бы. но нет времени останавливаться, нет возможности ослаблять бдительность — его смерть в двух шагах, она то приближается, то отдаляется, но никуда не исчезает. и это хорошо. “не оставляй меня, смерть моя,” — думает он, пока они кружатся друг вокруг друга в странном и жутком танце. “не уходи, не оставляй меня, иначе я снова все забуду. я не хочу забывать, смерть моя.” нет, как бы там ни было, что бы ни казалось, поединок не будет длиться вечно. рано или поздно они разойдутся — может быть, для того, чтоб никогда не встретиться больше. от этой мысли ему больно — почти по-настоящему. он не знает — отчего так.

клинок поет в его руке.

“я помню тебя.”

он кружится, выжидает, он дразнит свою смерть — и понимает, что ни к чему хорошему это не приведет, но не все ли равно? лишь бы длить и длить этот миг, в который можно сказать — “я помню тебя”, “я узнаю тебя”, и это будет правдой. не попыткой обмануть, отвлечь — правдой от первого до последнего слова. воздух между ними дрожит почти ощутимо, ему кажется, будто он слышит звон — будто кто-то натягивает тетиву до предела, еще немного — и стрела отправится в полет. и кто знает, когда это случится, чью грудь она пробьет, чью жизнь отнимет? его смерть злится — и поделом. будет злиться — будет ошибаться. будет ошибаться — проиграет.

и он не знает, что будет делать, если у него — снова — будет возможность коснуться горла своей смерти сталью.

н е  з н а е т.

он задумывается — чуть дольше, чем следовало, он отвлекается — и упускает момент. ошибается — сам. он только успевает увидеть, как в лицо летят колючие осколки — так медленно? так быстро? он отшатывается — отвратительно-неуклюже, будто тело снова перестало его слушаться, но поздно. ледяные шипы успевают задеть — это не больно, это почти не чувствуется, но, но… —  расцарапать щеки, расцветить их темными брызгами. кровь или нет — а что-то медленно течет по жилам, непонятно, зачем, разве что по старой памяти, и…

но тело — пусть медлительное, пусть неповоротливое, пусть с безжалостным огнем в груди — вспоминает само и в последний миг успевает отразить удар. удар такой силы, что в лучшем случае он лишил бы его ноги — а вместе с тем и возможности продолжать поединок прямо сейчас — удар такой силы, что ему на какую-то долю мгновения показалось, что его клинок сейчас расколется пополам. мечи сталкиваются снова — и он знает: еще немного, и его отшвырнут назад, и он не удержится на ногах, и хорошо, что за спиной пока не выросли очередные ледяные иглы. но у него есть целый миг — на один живой вдох, вспоминает он, на один удар живого сердца — пока его смерть замирает совсем рядом, близко, близко, ближе некуда. и он вдыхает, и говорит едва слышно:

— кто я? скажи. назови мое имя, смерть моя.

“или я сойду с ума.”

Отредактировано Koltira Deathweaver (2019-10-22 15:09:56)

его смерть слышит — и отзывается. у его смерти глухой — и такой знакомый — голос. его смерть медлит, не доводит удар до конца, не делает то, что сделать бы должно — отбросить с дороги надоедливую помеху, это же так  п р о с т о. так  л е г к о. так же просто, как и — тогда? “когда никогда,” — мелькает в голове и исчезает навеки. теперь он знает — когда. теперь он помнит.

он не слышит других слов — они звенят и падают — так осыпаются на промерзший пол острые льдинки, так и не нашедшие своей цели. он слышит только одно — его смерть называет имя. и он знает — это не ложь. он помнит это имя, он знает его — оно принадлежит ему. звонкое, острое, настоящее. он отчего-то уверен — следом за именем вернется и все остальное. вся та его память, что казалась потерянной навсегда. может быть, не помнить было бы проще — но он так не может. он по-прежнему не чувствует себя целым (наверное, и не почувствует никогда — так же, как и не почувствует себя живым, ибо необратима смерть) — но и перестает ощущать себя призраком, тенью кого-то неведомого.

“я — есть. у меня есть — имя. я…”

память открывается перед его внутренним взглядом — как бездонная пропасть, в которую и страшно заглядывать, и не заглянуть нельзя. он помнит — белые башни, уходящие шпилями в небо, он помнит — золотая резная листва над головой, он помнит — его имя, повторенное, словно эхом, на разные голоса. он узнает — эти голоса. память обрушивается на него, как сильный, внезапный ливень, выбивая несуществующее дыхание из пустой груди. и среди всей этой цветной — так странно цветной для этого серого и черного мира! — круговерти всплывает одно-единственное: “а потом смерть моя пришла за мной.” он не отводит глаз — он смотрит прямо в бело-голубое пламя. и — узнаёт. теперь уже — по-настоящему.

“я помню. я вспомню.”

его рука все еще отчаянно сжимает рукоять клинка. пальцы горят — их словно облизывает живое и ослепительно-жгучее пламя. он не хочет смотреть, не хочет знать — и уже знает — и все же опускает взгляд — и видит, как по лезвию бегут, становясь все ярче, зеленоватые искры оскверненной, проклятой магии. магии, которая никогда не будет прежней — откуда ему это известно? откуда ему это известно — здесь — вдали от погибшего Солнечного Колодца?... нет, он просто знает это — и все. сила течет по лезвию его меча — больная, неправильная, — но все же сила. в его груди отчаянно горит — догорает — неведомый ему огонь. и клинок загорается, пульсирует зеленоватым огнем, и где-то на грани сознания звучит еще одно имя, и он запоминает его, чтоб произнести — потом. не сейчас. а, может, и никогда. потому что сил почти не остается — все они отданы поединку, и клинку, и обретенной памяти, а на себя-то и не хватает.

у него темнеет в глазах.

— спасибо, брат мой, - губы едва шевелятся, — брат мой и смерть моя.

чернота, расцвеченная зелеными искрами, подбирается все ближе.

темно. так — темно. темноты становится больше, а зеленых огоньков — меньше, и он чувствует, как силы оставляют его. совсем. он не понимает, что это значит. может быть, это Последняя смерть — как ее называют здесь — коснулась его своим легким холодным крылом, и он успевает удивиться — почему же это не больно. почему же он почти ничего не чувствует. почему — тогда — было — не — так. “каково это — умирать во второй раз?”, успевает подумать он. тело снова становится чужим, непослушным — но теперь это ощущается иначе. он пока не знает — как. знает он только то, что ноги подкашиваются, и бессильно разжимаются пальцы. и он слышит, как звенит клинок, упавший на каменные плиты.

нет. два клинка. падают-два-клинка.

почему — так?

зачем — так?

а потом кто-то осторожно — так странно, зачем? зачем? — удерживает его, не дает упасть и становится ему опорой. у него нет сил даже поднять руки, и он соскальзывает, неловко и слепо опускается на колени. так нелепо, так бессмысленно, так… жалко. или нет. он не знает. вокруг плещется темнота, и волны накрывают его с головой. он слышит голос — его смерть говорит с кем-то, с кем-то невидимым, неслышимым, да полно — существующим ли? ничего нет в этой темноте, никого нет. не с кем здесь говорить. не с кем и незачем. темно, пусто, тем-но. даже зеленые огни померкли и растаяли. нав-сег-да.

“может быть, теперь темнота будет всегда”, думает он. “может быть, я просто ослеп”, удивительно спокойно говорит он про себя. может — так, может — не так, какая разница. ничего-нет.

и в этой темноте он вдруг слышит тихий голос. нет, не так — зов. сперва он не может разобрать, что это — его смерть говорит не так, совсем не так, его не спутать ни с кем,  больше здесь никого… но тут он понимает: его клинок, напившийся новой силы, поет — и зовет. он здесь, он рядом. где-то… близко. только руку протянуть, сомкнуть пальцы на рукояти, ощутить снова, как жгучими каплями сила перетекает в зачарованную сталь. рядом. рядом. нужно только…

— смерть моя, здесь ли ты? — выговаривает он в темноту. — меч мой… где? найди… я не вижу. не вижу.

глава, в которой эпиграф больше поста, но tak nado

зов становится сильнее — будто бы клинок поет совсем близко, совсем рядом, только руку протяни, и… но протягивать руки нет смысла — они встречают лишь ледяную пустоту. и близко, и далеко — как такое может быть? как — может? он не знает. не понимает. темнота будто становится гуще и тяжелее, темнота качается вокруг него, как маслянистая черная вода. наверное, если б он дышал — он сейчас задыхался бы. но он не дышит. и сквозь эту густую муть пробивается чистый и ясный, и такой, что отказать ему нельзя, невозможно, немыслимо, зов клинка, что жаждет еще силы. еще немного. хотя бы — немного. и отказывать — не хочется.

найти бы его.

раньше — давно, давно, когда никогда — это было б просто. тогда магия звенела в воздухе и наполняла живое тело, и все было легко, протяни руку, позови — и будет. так — поднимали в воздух огромные камни, так —  приказывали танцевать деревьям, так… сейчас — не выйдет. чары выгорели в груди, остался лишь пепел.

пепел — и смерть.

“смерть моя…”

смерть его рядом — и отзывается, и спрашивает, и хочет знать. он  не понимает — как объяснить. не понимает — неужели он не слышит? неужели не чувствует? неужели ему неведомо, что это просто нужно сделать? более того — это нельзя не сделать. осталось только дотянуться. постараться — дотянуться. и тогда этот зов, эта тихая, бесконечная, тревожная песня прекратится. возможно, вместе с ней прекратится и одна не-жизнь, но — почему бы и нет?

— ты не понимаешь, - с трудом размыкая губы, отвечает он своей единственной смерти. — не понимаешь. не слышишь зов? он поет. клинок — поет. я должен. помоги мне. кто, если не ты? помоги же мне.

Отредактировано Koltira Deathweaver (2019-10-22 16:11:04)

холодно. его смерть о чем-то думает — и от этого становится холодно. нет, он не знает, о чем — не знает. зеленое проклятое пламя, что течет сквозь него, позволяет ему чувствовать больше, чем прочим — но не позволяет понимать. пусть. пусть… все это не имеет значения. все-не-важ-но. клинок поет, не умолкая ни на миг, и кто знает — прекрасно это или страшно. наверное, прекрасно — бояться он не умеет. уже не умеет. или всегда не умел. всегда. и смерти своей, и сияющих холодной синевой глаз, и взмаха ледяного клинка, и невозможной короткой боли — не боялся. не боится и сейчас. откуда-то издалека, из стылого тумана всплывает — “нет для смерти у меня ничего” — и исчезает без следа, ну и пусть — он запоминает. теперь — когда смерть его вернула ему имя, и клинок запел под его рукой — он не забудет ничего. ничего и никогда. и он улыбается — пусть губы не слушаются, и улыбка обращается кривой гримасой, пусть.

— нет, не хочу, - говорит он. — хочу только лишь, чтобы зов умолк. это… невыносимо. не-мыс-ли-мо. не… знаю, как… объяснить. это же просто… слышно?

он и впрямь не знает, как об этом сказать, как это назвать. может быть, нестерпимый зов клинка слышен лишь ему одному, такое тоже может быть. и тогда со стороны это выглядит безумием — потому что безумен тот, кто слышит то, чего нет. но может ли лишиться рассудка тот, кто мертв? не безумие ли — умереть, а потом встать пустым и беспамятным, ходить, говорить… сражаться…

зов клинка становится все сильнее, все… голоднее. да, верно будет назвать это — так. но это не пугает его. он широко открывает невидящие глаза и всматривается в черно-зеленую темноту, долго, упрямо, сам не зная, что надеется в ней отыскать. и наконец сквозь нее проступает — далекое и близкое — лицо его смерти. застывшее, отрешенное, такое резкое, будто выточенное из камня неумелым, но старательным мастером. невозможно смотреть, как во все глаза на солнце — и невозможно отвести взгляд.

темнота покачивается вокруг, плещется тихо — он знает. он знает и то, что еще немного, и невидимая иному глазу волна поднимется до самого неба, и накроет его с головой, и песня клинка — до поры до времени — смолкнет, и лицо его смерти померкнет. но не исчезнет. не исчезнет же?

— не уходи, - тихо выговаривает он. и слышит — вдалеке? близко? — голоса и шаги.

и тогда — наконец-то? — приходит темнота.

бескрайняя и бесконечная.